- Илья, вы позиционируете себя как независимый издатель. Что это значит?

В то время, когда у меня еще не было собственной издательской марки, я готовил книгу к изданию от начала до конца, а издавал ее на основе партнерских взаимоотношений с каким-нибудь издательством. И для меня было очень важно, чтобы это было известное издательство. Книги неизвестного издательства (и неизвестного издателя) покупаются плохо. Я убедился в этом на собственном опыте. Долгое время я работал в издательстве «Теревинф» - как сотрудник. И как независимый издатель стал издавать книги вместе с «Теревинфом». Но это издательство специализировалось на издании литературы по лечебной педагогике. Оно не занимает серьезных позиций на рынке детской литературы. Когда те же книги, которые некоторое время назад я выпускал под эгидой «Теревинфа», вышли в издательстве «Белая ворона», спрос на них оказался в разы больше. И дело не только в покупателях, но и в товароведах. Если книга выходит в неизвестном издательстве, заявка на нее включает 40 экземпляров. А книги известного издательства заказывают сразу же в количестве 400 штук.

Чем ваши предложения оказались интересными для такого издательства как «Самокат», например? Ваша издательская программа отличалась чем-то таким, что издательство само не могло реализовать? Или это был какой-то неожиданный и перспективный проект?

Я предлагаю не просто издать какую-то отдельную книгу. И даже не серию книг. Я предлагаю вместе с книгой и идеи по ее позиционированию и продвижению. И слово «проект» здесь самое правильное. Я предлагаю издательству уже готовый проект - макет книги с иллюстрациями и комментариями. Работа по приобретению авторских прав уже тоже проделана.

- Вы сами покупаете права на книгу? Правообладатели соглашаются передать права частному лицу?

В той области, где я работаю - да. Я, по большей части, имею дело с книгами забытых авторов, мало издававшихся или имеющих неизданные произведения. Пожилой автор или его наследник обычно счастлив, когда у него возникает возможность увидеть книгу изданной или переизданной. Единственная сложность заключается в том, что они не всегда соглашаются передать потенциальному издателю эксклюзивные права. Но продвижению книги это чаще всего не мешает. Я считаю, что моя работа отмечена особыми издательскими качествами.

- Так в чем же главная идея вашего проекта?

Задним числом проект выглядит гораздо более стройным, чем представлялось вначале. Когда я решил заняться издательской деятельностью, то начал просто с переиздания своих любимых детских книг. Я родился в 1967 году. То есть книги, которые я задумал переиздать, относились к концу пятидесятых - семидесятым годам. Тогда у меня не было иных предпочтений, кроме ностальгических - например, издавать именно русскую литературу. Первой моей книгой стала переведённая в 1960-х с чешского «Собачья жизнь» Людвика Ашкенази. В 2011 году она вышла в издательстве «Теревинф» с моими комментариями, статьей об авторе книги и о моих тогдашних издательских претензиях. То, что я сделал, понравилось Ирине Балахоновой, главному редактору издательства «Самокат». И спустя какое-то время Ирина сказала мне, что «Самокат» хотел бы издать книги двух питерских писателей ‒ Валерия Попова и Сергея Вольфа. Не возьмусь ли я за это? Может, их нужно как-то по-особенному оформить. Но никакой особой роли при подготовке этих книг к печати редактору не отводилось, и мне это было не очень интересно. Поэтому я сказал, что готов взяться за работу - но построю ее по-другому. Я достал все, что написал Вольф, и все, что написал Попов, и все это прочел. Книги Валерия Попова я в юности читал. А о Сергее Вольфе раньше не слышал (разве что в дневниках Сергея Довлатова встречал эту фамилию). Я составил сборники, пригласил иллюстраторов, которые, как мне казалось, могут справиться с задачей, - и книги вышли. Они оказались довольно успешными на книжном рынке. Я стал думать, в каком ряду они могли бы стоять. Что это за писательский круг? И тогда мне пришло в голову, что проект должен быть связан с литературой «оттепели». Потому что это нечто особенное, отмеченное особыми достижениями русской литературы в целом. А можно еще и локализовать проект - взять книги только ленинградских авторов того времени. Но, конечно, в начале своей издательской деятельности я не мог бы сказать, что задумал проект по переизданию «оттепельной» литературы. Это теперь концепция выглядит стройно.

Подождите, но книги Вольфа и Попова - это же 70-е годы, нет? А «оттепельная литература», как я понимаю, это литература середины 50-х‒60-х годов?

Вы считаете, что книги 70-х годов уже нельзя считать «оттепельной» литературой?

Но ведь «оттепель», мне кажется, имеет исторически определенные рамки? Она заканчивается со смещением Хрущева?

Я говорю об «оттепели» не как о политическом явлении. Я имею в виду некий род литературы, которая возникла в этот период и продолжала еще какое-то время существовать. Мне кажется, можно говорить о некоторых общих чертах, которые были характерны для этой литературы, которую я характеризую как «оттепельную». Писатели этого периода - люди, родившиеся в конце 30-х ‒ начале 40-х годов…

- Пережившие войну в детстве.

И не получившие сталинистского воспитания. Это не «дети ХХ съезда», им ничего не пришлось в себе ломать - ни политически, ни эстетически. Молодые питерские ребята из интеллигентских семей, затронутых репрессиями или как-то иначе пострадавших в эпоху террора. Люди, которые вошли в литературу на идеологическом и эстетическом отрицании прежних ценностей. Если они на что-то ориентировались в своем творчестве, то скорее на Хемингуэя и Ремарка, а не на Льва Кассиля, к примеру. Все они начинали как взрослые писатели. Но их не печатали, и поэтому они оказались выдавленными в детскую литературу. Только там они могли зарабатывать на жизнь литературным трудом. Тут еще сказалась и специфика их образования. Все они были «малообразованными».

Вы имеете в виду, что они не знали иностранных языков? Что у них не было гимназического или университетского задела, как у писателей начала века?

В том числе. Пастернак и Ахматова могли зарабатывать на жизнь литературными переводами. А эти - не могли. Валерий Попов, например, окончил электротехнический институт. Андрей Битов так и говорил про себя: а что нам было делать? Мы же были дикарями. А хотели существовать в гуманитарной области. Вот и пришлось «пойти» в детскую литературу. Но они пришли в детскую литературу свободными людьми. Они не подлаживались и не подстраивались. Как считали нужным, так и писали. Кроме того, их собственные произведения оказались внутри очень качественного контекста: в этот момент стали переводить современную иностранную литературу, что раньше было совершенно невозможно, появились произведения Сэлинджера, Бел Кауфман. Вдруг совершенно иначе заговорили писатели старшего поколения. Появилась «Дорога уходит вдаль» Александры Бруштейн, новая педагогическая проза Фриды Вигдоровой. Возникла педагогическая дискуссия… Все это вместе и породило такой феномен как советская «оттепельная» литература…

Но этим мои интересы не исчерпываются. «Республика ШКИД» или «Кондуит. Швамбрания» - это книги другого периода, которые я переиздаю. Хотя теперь словом «переиздание» никого не удивишь…

Это правда. Сегодня переиздают все и всё. Но ваши переиздания, вы считаете, существенно отличаются от того, что делают другие издательства?

Ну, надеюсь, они отличаются уровнем издательской культуры. За десять лет я чему-то же научился? Например, тому, что, берясь за переиздание, надо найти самое первое издание, а еще лучше - авторскую рукопись в архивах. Тогда можно многое понять. Можно обнаружить цензурные купюры, которые искажают первоначальный замысел автора. Можно понять что-то про авторские искания, про его профессиональное развитие. А можно найти вещи, которые вообще существовали до настоящего момента только в рукописи. Кроме того, в переизданиях, которые я готовлю, особую роль играет редактор, его комментарии. В мою задачу входит не просто познакомить читателя с первым изданием, казалось бы, известного произведения Льва Кассиля, а с помощью комментариев, с помощью исторической статьи рассказать о времени, которое описывается в книге, о людях того времени. В книжных магазинах можно найти самые разные издания «Республики ШКИД» в разных ценовых категориях. Но мою книгу, надеюсь, читатель купит ради комментариев и затекстовой статьи. Тут это чуть ли не самое важное.

- То есть это в некотором роде особый жанр - «комментированная книга»?

Скажем так: это перенос традиции научного издания литературных памятников на литературу, созданную сравнительно недавно, но тоже принадлежащей другому времени. Комментарии, которыми я снабжаю свои книги, совсем не академические. Но ни один литературовед при чтении их не должен поморщиться - во всяком случае, такую я ставлю себе задачу.

- А как отбираются книги для комментированного издания?

Основной критерий - это художественность. Я считаю, что мне следует переиздавать только те тексты, которые что-то меняют в составе русской прозы или поэзии. А это, в первую очередь, произведения, в которых главное не фабула, не персонажи, а то, как там составлены слова. Для меня «как» важнее, чем «что».

‒ Ваши книги выходят в издательстве, специализирующемся на детской и подростковой литературе, поэтому возникает вопрос, кому они адресованы. К примеру, у меня было очень сложное чувство, когда я читала «Девочку перед дверью» Марьяны Козыревой. Мне кажется, ни один современный подросток, если он не «в теме», ничего так и не поймет - несмотря на комментарии. Но ведь если книга выбирается за ее языковые и художественные достоинства, они, вроде бы, должны «работать» сами по себе, без комментариев. Нет ли здесь противоречия?

- На мой взгляд, нет. Марьяна Козырева написала книгу о репрессиях 30-х годов и о жизни в эвакуации. Это вполне состоятельное, с художественной точки зрения, произведение. И оно дает возможность эту тему поднять и сопроводить текст историческими комментариями. Но я и не отрицаю, что эта книга ‒ не для подростков. Марьяна Козырева писала для взрослых. И Кассиль писал «Кондуит» для взрослых. Адресат книги изменился уже в процессе публикации книги.

Мне кажется, это было характерно для литературы того времени. У «Золотого ключика», как пишет Мирон Петровский, тоже был подзаголовок «роман для детей и взрослых»…

Я вообще с самого начала делал книжки с нечеткой возрастной адресацией ‒ те книги, которые интересны мне самому. То, что эти книги поступают в продажу как подростковая литература - это издательская стратегия. Подростковые книги раскупаются лучше, чем взрослые. Но что такое «подростковая книга», я не могу точно определить.

Вы хотите сказать, что умные подростки в возрасте 15‒16 лет, читают то же, что и взрослые? Что никакой четкой границы нет?

Да даже и в более раннем возрасте эстетически "прокачанный" подросток читает то же, что и взрослый. Он уже способен ощущать, что главное - это «как», а не «что». Я, по крайней мере, был таким подростком. И, мне кажется, период с 13 до 17 лет - это период наиболее интенсивного чтения. Самые важные для меня книги я прочитал именно в этот период. Конечно, опасно абсолютизировать собственный опыт. Но высокая интенсивность чтения сохраняется у человека только в том случае, если он профессионализируется как гуманитарий. А в подростковом возрасте закладываются основные способы чтения.

То есть вы все-таки имеете в виду подростка, когда готовите книгу к изданию. Иначе зачем вам нужны были бы иллюстрации?

Иллюстрации важны для восприятия текста. И я придаю визуальному образу книги большое значение. Я всегда издавал и продолжаю издавать книги с новыми иллюстрациями. Ищу современных художников, которые, с моей точки зрения, могут справиться с задачей. И они рисуют новые картинки. Хотя доминирующая тенденция в современном книгоиздании иная. Книги, как правило, переиздаются с теми же самыми иллюстрациями, которые помнят бабушки и дедушки нынешних подростков.

Это очень понятно. Это делает книгу узнаваемой. Узнаваемость апеллирует к ностальгическим чувствам людей и обеспечивает хорошие продажи.

Да. Но таким образом утверждается представление, что золотой век отечественной книжной иллюстрации - в прошлом. Золотой век - это Конашевич. Или хотя бы Калиновский. А современные иллюстраторы ужас что такое лепят… И в отзывах на мои книги (например, в отзывах читателей на сайте «Лабиринта») часто повторяется один и тот же «мотив»: мол, текст хороший, а картинки плохие. Но сейчас время новой визуальности. И очень важно, чтобы она работала на новое восприятие текста. Хотя это, конечно, не просто.

- И спорно, конечно… Но - интересно. Было очень интересно с вами беседовать.

Беседу вела Марина Аромштам

____________________________

Интервью с Ильей Бернштейном

‒ Илья, в своих интервью вы часто рассказываете о своей деятельности «издателя-редактора». Это ваше особое личное положение в издательском мире или этому можно где-то научиться, сделать своей профессией?

Попробую ответить. В истории было несколько цивилизационных трендов. Например, индустриальный. Это эпоха типовой продукции, которая производится массово. Это эпоха конвейера. Соответствующим образом должно вестись конструирование продукта, таким же типовым должен быть способ продвижения товара после выпуска. И такой индустриальный способ - это была очень важная вещь в свое время. Это целый цивилизационный этап. Но он не единственный.

Существует также неиндустриальное производство. Кто-то варит крафтовое пиво, кто-то шьет брюки, кто-то делает мебель. Сегодня это все более и более распространенное занятие, во всяком случае, в мире мегаполисов. И я представитель именно такого мира неиндустриальной деятельности. И так как это дело малоразвитое и новое, то тут приходится выстраивать все с самого начала: от системы подготовки специалистов до системы дистрибуции готовых книг. Наши издания даже продаются не так, как другие книги: они не попадают в привычные потребительские ниши. Товаровед магазина, получив их, оказывается в непростой ситуации. Куда определить такую книгу, он не знает: для детской она слишком взрослая, для взрослой - слишком детская. Значит, это должен быть какой-то другой способ подачи, продажи и продвижения. И примерно так со всеми аспектами этого дела.

Но, безусловно, это не сочетание каких-то уникальных индивидуальных качеств одного человека. Это нормальная деятельность. Просто ей нужно по-другому учиться, по-другому ею заниматься.

‒ Так что же это ‒ назад в Средневековье, к мастерским, работающим на заказ? К системе мастеров и подмастерьев?

Мы действительно это называли в некоторый момент «цеховой» структурой. И я действительно обучаю, у меня есть мастерская. И в ней мы действительно используем для простоты такие термины, как ученик, подмастерье.

Предполагается, что когда-нибудь подмастерье должен стать мастером, защитив перед другими мастерами некоторую свою ма́стерскую амбицию, и получить право, возможность открыть свою мастерскую. И в этом ему помогут другие мастера.

Так должно было бы быть ‒ так, как это и было когда-то: цех, с цеховым знаменем. Я не уверен, есть ли у меня в этом последователи. Но я стараюсь выстраивать это именно в таком виде. И не вижу в этом никакой проблемы.

Проблемы в другом. У нас все заточено со школы так, что (чуть-чуть утрируя) человек либо рисует, либо пишет. И если он рисует, то он обычно пишет с ошибками. А если он пишет, то он не умеет держать в руке карандаш. Это как один из примеров. Хотя сравнительно не так давно совершенно естественным было, чтобы гвардейский офицер легко писал стихи в альбом уездной барышни или рисовал на полях вполне пристойную графику. Всего-то сто ‒ сто пятьдесят лет назад!

‒ В вопросе о вашей профессии есть и экономическая составляющая. Вы в одном из своих интервью говорили, что индустриальная цивилизация создает массу дешевого товара, который доступен людям. А то, что вы делаете, это некий достаточно дорогой, «нишево́й», как сейчас принято говорить, продукт. Верно?

Будь я Генри Фордом, я бы конкурировал со всем миром автопроизводства за миллионы потребителей. Если же я делаю в своей мастерской что-то совершенно нетипичное, не массовое, у меня, естественно, не много потребителей. Хотя и не так уж мало. Я считаю, что любой самый экзотический продукт сегодня можно продать. У меня он все-таки еще достаточно понятный… Но зато у меня нет и конкуренции, и всех ее издержек. Нет опасения, что у меня украдут мой продукт. Точно такую книгу, как я, все равно никто не сделает! У меня вообще, по большому счету, ничего нельзя отнять. У меня даже нельзя отнять бизнес, потому что он весь у меня в голове. Да, допустим, арестуют мои тиражи, в худшем случае. Значит, я сделаю следующие. Но, в любом случае, 90% стоимости товара всегда со мною. И меня нельзя выгнать из моей фирмы. Никто не сможет сделать серию «Руслит-2», например. То есть издать-то он может, но это будет совершенно другой продукт. Это как клеймо мастера. Люди идут к конкретному мастеру, и их совершенно не интересует другая мастерская. Не в этом их интерес.

‒ Они хотят другой модели отношений?

Конечно!

И отношения с учениками в мастерской иные, нежели с работниками в фирме. Я не опасаюсь, что у меня переманят сотрудников на бо́льшую зарплату, или что сотрудник уйдет и заберет с собой какую-нибудь «клиентскую базу». От всех этих язв бизнеса мы, к счастью, тоже избавлены.

‒ С организацией работы все более или менее понятно. А сама идея комментированных изданий ‒ это ваша собственная идея или результат каких то опросов, контактов с читателями?

Вот опять же: индустриальный способ предполагает какие-то специальные технологии и профессии: маркетинг, исследование рынка, проведение опросов, определение целевых групп. Индивидуальное производство изначально предполагает, что ты делаешь, в общем-то, для себя, так, как тебе интересно и нравится; делаешь для таких, как ты. Поэтому многие вопросы, традиционные, обязательные для обычного бизнеса, просто не возникают. Кто ваша целевая аудитория? Не знаю! Я делаю то, что я считаю нужным; то, что мне нравится; то, что я умею, а не то, что покупают. Ну, может быть, не совсем так радикально… Конечно, я думаю о том, кому это может быть надо. Но в значительной степени в таком бизнесе спрос формируется предложением, а не наоборот. То есть люди не знали, что такие книжки бывают. Им и в голову не приходило, что им нужен «Капитан Врунгель» с двухсотстраничным комментарием.

‒ Дальнейшее, кажется, понятно: они такую книгу увидели, посмотрели, сначала удивились, потом им понравилось…

И когда такое предложение возникло, они уже будут его искать, будут искать именно такие издания. Более того, уже оказывается непонятно и странно, что раньше этого не было.

‒ Вы считаете, что комментарии в книге необходимы. Почему? И как вы думаете, могут ли комментарии навредить восприятию текста как художественного?

Я не считаю, что они необходимы. И да, я считаю, что они могут навредить. Поэтому я развожу их ‒ в моих книгах нет постраничных комментариев. Я считаю, что постраничный комментарий, даже, казалось бы, такой невинный, как объяснение непонятного слова, действительно может разрушить художественную ткань повествования.

Я вообще не считаю, что комментарии обязательны. У меня дома с детьми даже была такая договоренность: если мы вместе смотрим фильм ‒ папе пульт не давать. Это означало, что я не имею права в некоторые важные, с моей точки зрения, моменты остановить действие, чтобы объяснить то, что дети (опять же с моей точки зрения) не поняли. Потому что есть у меня ‒ и не у меня одного, к сожалению, ‒ такая дурацкая привычка.

Но вот для тех, кому это интересно, «объяснялово» должно быть: отдельное, по другому оформленное, четко отделенное.

‒ И по вашим комментариям, и по отбору произведений для публикации заметно, что тема войны для вас, с одной стороны, актуальна, а с другой - отношение к ней у вас особое. Например, в одном из интервью вы говорили о том, что в войне вообще нельзя победить. Это не совсем соответствует нынешним государственным трендам. Как, вы считаете, можно ли найти баланс между уважением к предкам и тем, чтобы превращать в культ саму войну?

Я бы сказал, что это вообще вопрос уважения к человеку. Дело не в предках. Ведь что такое великая держава? Если великая держава - это страна, гражданам которой хорошо живется, где усилия государства направлены на то, чтобы у стариков была хорошая пенсия, у всех была хорошая медицина, у молодых было хорошее образование, чтобы не было коррупции, чтобы были хорошие дороги, ‒ то эти вопросы даже не возникают. Эти вопросы, на мой взгляд, - это следствие другого представления о величии, которое абсолютно со мной не корреспондирует. И это обычно производная национальной ущербности. А ощущение ущербности , к сожалению, в нашей стране - источник национальной идеи . Эдакий комплекс ущербности. И поэтому ответ наш всем и всегда один: «Зато мы вас победили. Можем повторить».

‒ К вопросу о литературе и государстве. Скажите, советские подростковые книги сильно цензурировались или они уже писались в определенных рамках?

И то, и другое. И они еще и в дальнейшем цензурировались редакторами, в том числе и после смерти автора. У меня в издании «Денискиных рассказов» есть про это отдельная статья ‒ о том, как цензурировались и редактировались, как сокращались «Денискины рассказы», - хотя, казалось бы, что там цензурировать? И рассмотрено это там на большом количестве примеров.

‒ Одно из ваших изданий - «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Вы пишете, что первоначальный авторский вариант очень сильно отличался от нынешнего общеизвестного текста. Почему вместо комментариев нельзя было просто издать именно его?

- «Кондуит и Швамбранию» я выпустил именно в первоначальной версии. Это то, что Лев Кассиль написал и впервые издал. Это две отдельные повести, очень сильно отличающиеся от бытующей поздней авторской объединенной версии. Например, потому, что место действия - земли, где компактно проживали немцы Поволжья. Это город Покровск ‒ будущая столица первой автономии в нашей стране, Автономной республики немцев Поволжья. Так как действие «Кондуита» и «Швамбрании» происходит в годы Первой мировой войны, это время антинемецких настроений, антинемецких погромов в городах. Все это было и в Покровске. Об этом довольно много писал Кассиль, писал с большим сочувствием к своим немецким друзьям и одноклассникам. Была в тексте и немалая еврейская тема. Естественно, в позднюю версию все это не вошло. И тут уже можно говорить о цензуре, о сочетании внутренней и внешней цензур. Такие исторические обстоятельства как раз и требуют комментариев.

‒ Вы очень много издаете относительно старых книг, 1920-х ‒ 1970-х годов. А что вы можете сказать о современной подростковой литературе?

Мне кажется, что она сейчас на подъеме. И я ожидаю, что она вот-вот выйдет на совершенно новый уровень, на какой-то пик, как в 20-х и в 60-х годах. Литература вообще не размазана ровным слоем по времени. Был Золотой век, был Серебряный. Я думаю, что и сейчас расцвет близко, потому что накоплено уже очень много. Много работает авторов, много написано приличных, даже очень приличных книг, вот-вот появятся книги замечательные.

‒ И какие бы вы могли назвать выдающиеся современные подростковые книги? Или хотя бы симпатичные лично вам?

Нет, на это я не готов. Во-первых, я сейчас относительно мало читаю, если честно. Я на самом-то деле не из тех взрослых, которые любят читать детские книжки. Сам для себя я детских книжек не читаю. А во-вторых, так сложилось, что я гораздо лучше знаю людей, пишущих книги, чем их труды.

‒ С чем вы такой подъем сейчас связываете? У него есть какие-то внешние причины или это просто внутренние процессы в самой литературе?

Не знаю, это сложная вещь, так не объяснишь. Я думаю, что здесь все в комплексе. Ведь с чем связан Золотой век Пушкина или Серебряный век русской поэзии? Наверное, есть специальные исследования, но я могу это только констатировать.

Вот этого мне как раз очень хочется. Не хочется, наоборот, только продолжать делать то, что уже хорошо получается. Что-то новое стало интересно, но ты это не делаешь, потому что у тебя хорошо идет предыдущий бизнес. Я так не работаю.

‒ Спасибо вам большое за интервью.

Беседу вел Евгений Жербин
Фото Галины Соловьевой

_________________________________

Евгений Жербин, обладатель диплома «Книжный эксперт XXI века», член детской редакции «Папмамбука», 14 лет, г. Санкт-Петербург

Книги серии «Руслит»

24 января издатель Илья Бернштейн прочитал лекцию о книгах «Кондуит. Швамбрания » и «Республика Шкид ». Оба произведения стали классикой советской детской литературы. Однако знаем мы о них, как оказалось, далеко не все. В Детском зале Иностранки издатель рассказал, с какими загадками ему пришлось столкнуться при подготовке этих книгй.

Как редактировать классику

Новое издание «Кондуит. Швамбрания» удивляет с самого заглавия. Куда подевался традиционный союз «и»?

Илья Бернштейн : «Написание отличается от принятого. И здесь это не случайно. Я издал первую авторскую редакцию. Лев Кассиль изначально написал две отдельные повести, и так это несколько лет существовало. Только потом он объединил их и переписал в один текст ».

Илья Бернштей н: «Раз уж я публикую первую авторскую версию, то я публикую е такой, какой она была. Логично? Но я этого не делаю. Я воображаю себя тем издателем, которому молодой Кассиль принес свою рукопись. И я считаю, что могу исправить в книге то, что этот первый издатель мог порекомендовать исправить начинающему писателю.

Так исправлены в книге опечатки, старое правописание, какие-то смысловые ошибки. То есть то, на что, как мне кажется, должен был обратить внимание редактор первого издания.

При этом я исправления не сам делаю, а сверяюсь с более поздними редакциями произведения. А если я видел, что Кассиль ошибся, потом в другой редакции поправил, но это в принципе оставить можно, то я оставлял» .

Что общего между Львом Кассилем и Бел Кауфман?

Илья Бернштейн : «Кондуит» писался совсем не для детей и опубликован совсем не в детском издании. Он появился в журнале «Новый ЛЕФ ».

Новому времени нужна была новая литература, литература факта. Не сказки и выдумки, а что-то настоящее. Или хотя бы то, чему придается вид настоящего. Вот почему «Кондуит» как будто скомпонован из реальных документов: школьных сочинения, записей в дневнике…

Знаете еще одно произведение, которое подобным образом устроено? Оно совсем из другого времени, написано на другом языке, но тоже о школе. Это «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Бел Кауфман .

Я не знаю, читала ли писательница «Кондуит», но мне кажется, здесь прослеживается очевидное наследование, хотя, может, и случайное…»

Как фотограф Жан написал миссию Илье

Готовя к изданию книгу Льва Кассиля, Илья Бернштейн осмотрел место действия повестей, город Энгельс, в прошлом — Покровск. Ознакомился он и с прессой того времени. Одно из рекламных объявлений в старой саратовской газете покорило сердце издателя. Покровский фотограф по имени Жан точно сформулировал его собственный принцип работы.

Илья Бернштей н: «Если у меня когда-нибудь будет свой сайт, а на нем будет раздел «Миссия», то я этим и ограничусь. «Прошу господ заказчиков не смешивать мою работу с другими дешевками, которые не могут со мной конкурировать потому, что они пользуются трудами чужих рук. Вся работа, которую я предлагаю, будет исполняться мною, собственным трудом и под моим личным наблюдением». Свои книжки я делаю именно так ».

Также Илья задался вопросом, чем на самом деле была Школа имени Достоевского, рассказал об альтернативном продолжении книги

На прошедшей в конце ноября ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction независимый издатель Илья Бернштейн праздновал своеобразный юбилей: им подготовлены и изданы пятьдесят книг. Чем не повод поговорить?

Ксения Молдавская → Мы можем встретиться в пятницу?

Илья Бернштейн ← Только давай утром: шабаты нынче ранние.

КМ → Что для тебя соблюдение шабата? Вопрос веры? Самосознания? Чего‑то еще, что я не могу сформулировать?

ИБ ← Ну, веры, наверное, и самосознания, и чего‑то, что не можешь сформулировать, — тоже.

У меня есть сестра, старше меня на одиннадцать лет. В середине семидесятых, в пору «религиозного возрождения учеников матшкол», она стала соблюдающей еврейкой и, в общем, до сих пор ею остается. Сестра была для меня авторитетом во всех смыслах — и в моральном, и в интеллектуальном. Поэтому я с детства относился к ее убеждениям очень сочувственно и ходил в синагогу еще в нежном возрасте. Сначала «технически», потому что застал еще пожилых родственниц, которым надо было, например, помочь купить мацу. Потом стал ходить по праздникам, но не вовнутрь еще, а так, на улице потусоваться. Постепенный дрейф, вполне естественный: сначала — без свинины, потом без некошерного мяса и так далее. Не думаю, что когда‑нибудь приду к «датишному» варианту, но в синагогу я хожу и субботу соблюдаю.

КМ → Но кипу не носишь все же.

ИБ ← Нет такой заповеди — постоянно носить кипу. В обиходе ортодоксального еврея есть то, что «по Торе», а есть — «по мудрецам». Последнее для меня важно и интересно, но как бы не строго обязательно. Но, вообще, дома часто хожу в кипе.

КМ → Кстати, о мудрецах. Когда мы с тобой познакомились, ты работал в умном издательстве «Теревинф»…

ИБ ← Нет. Я с ними сотрудничал, причем и как фрилансер, и как болельщик и друг. «Теревинф» сначала был редакционно‑издательским отделом Центра лечебной педагогики, и до сих пор его основное направление — книги о детях с нарушениями развития. Когда я решил в 2009 году начать собственную издательскую деятельность, то предложил им расширить ассортимент. Так возникла серия книг «Для детей и взрослых», а мы с «Теревинфом» стали компаньонами.

Я много лет занимался за деньги редактированием книг. Начал в середине девяностых, выучился самостоятельно на книжного дизайнера и книжного редактора. Делал и текст, и оформление, и верстку. Мне хотелось стать издателем, но при этом я осознавал свой интеллектуальный потолок. Сложные взрослые книги мне и читать‑то трудно, а уж тем более — разбираться на таком уровне, чтобы их комментировать и замысел понимать не хуже автора. Вот детское, подростковое — в этом я достаточно разбираюсь: могу оценить, как это сделано, увидеть сильные и слабые стороны, уж точно могу прокомментировать. У меня, вообще, есть желание пояснять, рассказывать, «вводить в культурно‑исторический контекст» — такое занудство. Мне дети, когда садимся смотреть кино, говорят: «Только ни в коем случае не нажимай паузу, чтобы объяснять». То, что я люблю объяснять, и то, что я четко осознаю свои возможности, привело меня к выбору детской литературы как профессиональной и бизнес‑области.

КМ → Твои «теревинфовские» книжки явно из твоего детства. Сейчас видно, что твой выбор строится на чем‑то еще, кроме личного читательского опыта.

ИБ ← Я начал делать с «Самокатом» серию книг «Как это было», потому что история войны стала частью идеологической борьбы, стала приватизироваться «противоборствующими сторонами». И я попытался добиться объективности — начал издавать автобиографическую военную прозу, прокомментированную современными историками. Когда я сделал первые четыре книги, стало ясно, что это, вообще, ход, и теперь позиционирую эту серию как «Русский двадцатый век в автобиографической беллетристике и комментариях историков». Я сейчас стал делать вокруг художественного произведения большой продукт с медийным контентом — видеокомментарии, комментирующий книгу сайт, — все это в поисках способов «объяснить».

КМ → Комментарий к «Кондуиту и Швамбрании» тебе написал Олег Лекманов, и теперь читателя дрожь пробирает от того, насколько трагична книга Кассиля. В детстве такого ощущения не было, хотя было понятно, что последняя перекличка — это предвестник трагедии.

ИБ ← Ну, тут трудно говорить объективно, потому что мы знаем, чем все закончилось и для этих людей — литературных героев и их реальных прототипов. И про Оську, который, по сути, главный герой, — уж в эмоциональном отношении точно, — знаем, что сначала он стал ортодоксальным марксистом, а потом был расстрелян. Это настолько сильно эмоционально окрашивает текст, что невозможно его воспринять, абстрагировавшись. Но мне книжка не кажется трагической. Она достоверная, рассказывает о страшном времени, и наше знание об этом и дает ту глубину трагизма, которую ты ощутила. Основное отличие моего издания от привычных не в трагизме, а прежде всего — в национальной теме. Место действия — Покровск — будущая столица Республики немцев Поволжья, а тогда — центр колонистских земель. В 1914 году в России были очень сильны антинемецкие настроения и случались немецкие погромы, а книга как раз вся пронизана антиксенофобским пафосом. Герой сочувствует оскорбляемым немцам, и в 1941 году этот текст стал совершенно непечатным. Потребовалось изъять целые главы, а оставшихся героев‑немцев переименовать.

Довольно много изъято и еврейского. Эпизод про «нашу кошку, которая тоже еврей», — единственный оставшийся. В оригинальном издании много сказано об антисемитизме. У Кассиля была антисемитка бонна, его оскорбляли в классе… При подготовке издания сорок восьмого года это, естественно, тоже было убрано.

Интересно, что в процессе подготовки комментариев я узнал, что дедушка Льва Кассиля Гершон Менделевич был хасидским раввином из Паневежиса, что уже нетривиально, возглавлял хасидскую общину Казани.

КМ → По книге складывается впечатление, что семья была прогрессивная, если не атеистическая…

ИБ ← Ну, я подозреваю, что это не совсем правда, как и у Бруштейн. Сомневаюсь, что вот прямо атеистическая… Кассили выбрали светскую жизнь, но вряд ли отказались от еврейства. Наверное, медицинское образование сдвигает мышление в условно «позитивистскую» сторону, но чтоб он прямо начал ветчину лопать — большие сомнения. Хотя, конечно, у каждого своя история. Но и Анна Иосифовна, мать, была из традиционной еврейской семьи, и отец Абрам Григорьевич акушером был, что тоже традиционный (отчасти и вынужденный) выбор еврея‑врача. А дед был хасидом. Но это надо еще расследовать.

КМ → Будешь?

ИБ ← Я — нет. Мне при работе попадается много интересных, еще не исследованных вещей. Но я же не филолог и не историк. С «Республикой ШКИД» мы вообще нашли тему, которая может все поставить с ног на голову, но никто ею пока не занимался. Есть такая повесть, «Последняя гимназия», написанная другими шкидовцами, Ольховским и Евстафьевым, уважаемыми людьми и друзьями Пантелеева с Белых. В ней описана совсем другая реальность, гораздо страшней, намного больше похожая на ту, что отражена на страницах брошюр 1920‑х годов, вроде «О кокаинизме у детей» и «Сексуальная жизнь беспризорников». И дети, и учителя, и директор Викниксор никак не вписываюся в образы, созданные Белых с Пантелеевым, еще менее похожи на героев экранизации Геннадия Полоки.

КМ → Издашь?

ИБ ← Нет, она художественно несостоятельна. Это рапповская такая нелитературная литература. Зато я делаю «Дневник Кости Рябцева», с рассказом о педагогических экспериментах 1920‑х: и о педологии, и о дальтон‑плане, и о комплексном и бригадном методах обучения, и других нетривиальных идеях. У меня это личная история. Моя бабушка была педологом, Раиса Наумовна Гофман. Окончила педологический факультет 2‑го МГУ, училась, наверное, у Выготского и Эльконина. И в теревинфовском издании «Дневника Кости Рябцева» я поместил фотографию бабушки за работой.

Издатель Илья Бернштейн создает книги с дополненной реальностью – берет советские тексты, например, «Приключения капитана Врунгеля» или «Денискины рассказы», и добавляет к ним комментарии от очевидцев тех событий. В интервью сайт он рассказал, кому нужна 3D-литература, зачем разыскивать узников концлагерей и почему в России так популярна диссидентская литература.

Как-то вы сказали, что не делаете книги ради денег. При этом можно оставаться успешным?
– Я считаю, что можно выстроить свою карьеру так, чтобы иметь возможность принимать решения, не продиктованные финансовыми обстоятельствами, и при этом оставаться «в бизнесе». Для этого много чего нужно. Например, не иметь никаких обязательств – у меня нет арендуемого помещения, практически нет сотрудников на зарплате. Книжки я делаю сам – умею и верстку, и сканирование с цветоделением, выступаю и как художественный, и как литературный, и как технический редактор. Я не претендую только на совсем специальные вещи, вроде иллюстраций или корректуры. Ну, а отсутствие обязательств рождает свободу выбора.

Вы активный участник развития нон-фикшн литературы и наблюдаете это явление вблизи. Как она изменилась за последние годы?
– Выставка «Нон-фикшн» выросла в прошлом году на порядок, во всяком случае, детский ее раздел. Пришли новые люди, пришёл новый куратор детской программы Виталий Зюсько и сделал необычайно насыщенную культурную программу, в том числе и визуальную. Если бы я не стоял за прилавком, то каждый час сидел бы на каком-то новом мероприятии. В массе своей очень качественные издательские мероприятия – например, выставка иллюстраций, организованная Российской детской библиотекой. Все предыдущие годы эта деятельность была сконцентрирована вокруг коммерции. Вообще, выставка была наследием 90-х – просто ярмарка, куда люди приходят, чтобы купить книжки подешевле, а всё остальное – побочно. В 2017 году это, по-моему, впервые изменилось. Что касается собственно книгоиздателей – люди достигают успеха. В2016 году был мегахит – книжка «Старая квартира», которая вышла в «Самокате». Ее сделали всего два человека – автор Александра Литвина и художница Анна Десницкая. Вокруг этой книги крутилась вся выставка. В прошлом же году выставка крутилась вокруг детской литературы в целом, а не одного издания или издательства.

Наше «новое» детское книгоиздание возникло вокруг нескольких поездивших по миру молодых женщин, мам, которые решили издавать здесь, для российских детей, книги, которых те лишены. Это была очень здравая во всех смыслах идея, но очень трудное дело. Издательствам «Самокат», «Розовый жираф» и прочим пришлось буквально пробить эту стену – даже не столько товароведческого непонимания и незнания, сколько родительского. Было переведено, издано и локализовано множество книг, давших толчок русской подростковой прозе. И она сейчас на большом подъёме. Посмотрите на «Нон-фикшн»: в разы выросло число русских современных подростковых и детских книг. И прозы, и поэзии, и собственно нон-фикшна. Там, где раньше были – условно – только Артур Гиваргизов и Михаил Яснов, теперь трудятся десятки человек. «Самокат» в этом году сделал «выставочное событие» вокруг Нины Дашевской – это очень хорошая и совершенно «местная» проза. Боюсь по забывчивости обидеть знакомых авторов, поэтому не буду перечислять. То же и в поэзии – на выставки «презентовалась», например, Настя Орлова. Совершенно замечательна Маша Рупасова – это уже современные русские поэты из-за рубежа. То, что всегда, особенно в провинции, «через губу» спрашивают смотрящие телевизор люди: «Ну, а где наше-то? Русское где?» А вот оно.

Какие из своих проектов вы могли бы назвать самыми успешными?
– «Исторических», «советских» книг с разного рода комментариями я в общей сложности выпустил около 30 штук. И самые успешные – «Три повести о Васе Куролесове», «Приключения капитана Врунгеля», «Рыцари и ещё 60 историй (Денискины рассказы)». Сейчас еще неожиданно успешна книга «Дорога уходит в даль. Комментарии». Вот эти четыре книжки в моем собственном рейтинге, и они же – лидеры продаж. С «Самокатом» у нас еще были интересные совместные работы – серия «Родная речь», например, книг «Как это было», в которой уже была развитая система комментирования. Развитая в том смысле, что я искал иные, неакадемические способы объяснения пережитого. Например, в «Как это было» вышел дневник Маши Рольникайте «Я должна рассказать». Маша – легендарный человек, она прошла Вильнюсское гетто, два концлагеря, всё это время ухитрялась вести дневник и смогла сохранить эти записи. Дневник её неоднократно издавался, но оставался, в общем-то, специфически еврейским чтением. А хотелось расширить круг читателей, вывести книгу из этого «гетто». Мы поехали в Литву и прошли по всем местам, описанным в книге, с бывшей узницей гетто, а потом бойцом партизанского отряда Фаней Бранцовской. На тот момент Фане было 93 года. Мы записали ее рассказы об этих местах, мы также беседовали с самыми разными современными литовцами и литовскими евреями про Холокост, про участие литовцев в Холокосте, про ту роль, которую Холокост сыграл и играет в жизни послевоенной и современной Литвы. Там было снято 24 маленьких видеофильма, и в книге были QR-коды и линки на них. Получился такой развернутый видеокомментарий. Сейчас широкое внимание к этой теме смогла привлечь Рута Ванагайте своей книгой «Наши» и дальнейшими выступлениями – она тоже вполне героический человек. А тогда, два года назад, мне не удалось привлечь внимание ни одного русскоязычного ресурса к теме Холокоста в Литве, хотя материал был готов и оригинален. Зато нам удалось сделать вполне универсальную, понятную не только еврейским детям книжку, у которой сейчас заканчивается второй тираж. То есть с коммерческой точки зрения она вполне успешна и хорошо продается в обычных магазинах.

Названные книжки – это книги советского периода с современными комментариями. Кто их аудитория, для кого они?
– Это взрослая серия. Я начинал в «детской» области, и мне в ней удобнее всего. Но если говорить о ярмарке Non-fiction, то это книги для второго этажа, где выставляются «взрослые», а не для третьего, «детско-подросткового». Это покупают люди, знающие, кто такие Лекманов, Лейбов и Денис Драгунский, понимающие толк в комментировании. Они покупают для себя, а не детям.

В последние годы как будто вновь популярна литература «оттепели», ностальгические истории и книги о военном детстве. С чем связана эта тенденция?
– Моя серия «Родная речь» так и определяется – ленинградская литература «оттепели». В этом сегменте детского книгоиздания мы были в числе первых. Военное детство – это серия «Как это было?». Это не одна книжка – в каждом случае не меньше десяти. Я руководствуюсь сугубо эстетическим критерием. В литературу «оттепели» вошло поколение писателей, отрицающих советский и особенно сталинистский дискурс. Отрицание было даже не столько на политическом уровне, хотя зачастую это были дети репрессированных родителей, сколько на уровне эстетическом: поколение «Бродского и Довлатова», а в моем случае – Битова, Попова, Вольфа, Ефимова. В русскую литературу пришел, или вернулся, условный «хемингуэй» с «ремарком». Можно сказать, что это было тотальное отрицание советского литературного опыта – по художественным соображениям. И эти люди, вполне «взрослые» писатели, не имея возможности публиковаться, пришли в детскую литературу, где было посвободнее в цензурном отношении. Будучи нон-конформистами, они, не снижая требований к себе, стали писать для детей так, как писали бы для взрослых.

С другой стороны, на Западе произошли очень важные изменения. И они были как-то вовремя в силу «оттепели» сюда перенесены. На уровне детской литературы – Линдгрен, на уровне подростковой – Харпер Ли, Кауфман, Сэлинджер. Все это довольно сконцентрировано появилось в нашей стране меньше чем за 10 лет. И это тоже оказало существенное влияние. Потом педагогическая дискуссия была необыкновенно важная. То, что делала Вигдорова, Кабо – о новых отношениях между родителями и детьми, между учениками и учителями. Разрушение жесткой иерархии, представление, что ребенок может быть более интересным, глубоким и тонким человеком, нежели взрослый, что в силу этого в споре со старшими именно он может быть прав. Вспомним хотя бы «Девочку на шаре» или «Он живой и светится» как примеры новых иерархий. Затем были возвращены в литературу очень важные «репрессированные» книги. «Республика ШКИД» – это достижение предыдущего литературного пика. Во времена «оттепели» стали издаваться книги, отсутствовавшие десятилетиями. То есть это было время, когда, как в известной метафоре, как будто разморозилась дудочка, в которую безуспешно дудели зимой, но которая сохранила всё это «дудение». Пример – книга Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». Это, мне кажется, один из главных «оттепельных» текстов, написанный 75-летней, прежде совершенно советской писательницей.

Стоит ли ожидать ещё каких-то переизданий выдающихся образцов детской советской литературы, скажем, «Тимура и его команды»?
– Я вот его готовлю как раз. Гайдар – это сложная история, потому что у него есть необыкновенно плохо написанные книги, как «Военная тайна», например. И они входят в тот же канон. Они бездарны литературно, немыслимо фальшивы этически. При очевидной одаренности автора. Вот как это все сделать? Тут у меня есть этический барьер. То есть к Гайдару мне сложно с холодным носом подойти, именно в силу того, что у него гадкого и вредного навалом, на мой взгляд. А вот «Тимур и его команда», «Судьба барабанщика», «Голубая чашка» – это интересно. Понять, как про это рассказать без натяжек, не испытывая дискомфорта, я пока не могу, но собираюсь сделать это в наступившем году.